Документальные фильмы12+

— Этот фильм ведь не про фотографа Прокудина-Горского и не про технологию изготовления первой цветной фотографии, а о России, которой нет, о национальной идентичности?

— Сергей Михайлович Прокудин-Горский совершил фантастический подвиг — технологический и патриотический. Сохранившиеся 1900 негативов — они, и только они, позволяют посмотреть на «позапрошлую Родину» в сегодняшних представлениях, в сегодняшних стандартах изображения. Россия вообще единственная страна на свете, которая была более или менее систематически снята до Первой мировой войны, в XIX веке. Потом сломалась эпоха, и она живет только на этих снимках Прокудина-Горского.

— В фильме вы сожалеете о том, что нынешняя Россия — это вовсе не та Россия, которую снимал Прокудин-Горский?

— Это не про «хорошо», и не про «плохо». Это про то, что нужно назвать вещи своими именами. В течение 100 лет мы живем уже в третьей стране. С 1913 года, с которого так любила считать советская статистика, у нас третья страна. Мы, конечно, не Советский союз, хотя сегодняшняя Российская Федерация — с юридической точки зрения правопреемник Советского Союза. Но еще менее мы — та дореволюционная Россия, Российская Империя. Тут самое главное — назвать вещи своими именами и впредь не пытаться выдавать копию за оригинал. Понимаете, нельзя сказать, что Храм Христа Спасителя — это «тот самый» Храм Христа Спасителя. Это все-таки непостроенный Дворец Советов и потом многолетний бассейн «Москва». Нельзя выкинуть это время. Преемственность нарушена. Нет подряд идущих поколений, которые все время существование храма туда бы ходили. Не ходили туда наши отцы, и не ходили туда наши деды.

— Вы показываете, что в Узбекистане восстановлены мечети, которые сейчас находятся даже в лучшем виде, чем в начале века, в Грузии под Боржоми сохранился дом Романовых, ставший домом отдыха ЦИК, а потом резиденцией президента Грузии. И с другой стороны — разрушенные или изуродованные церкви, заросшие деревьями как мхом города в Центральной России. Почему же Россия не выжила?

— В Узбекистана, который, в общем, не имеет особого отношения к Тамерлану, и в Грузии, которая не имеет к Грузии до царя Ираклия прямого отношения, там эти памятники были и есть частью самоидентификации. Советская власть не решалась взрывать мечети, боясь «рецидивов» басмачества. В Грузии, которая была из-за Сталина на особом положении, тоже не особо боролись с церковью. Да вообще не боролись. Там и с алкоголизмом не боролись. Почти ни одна большая идеологическая кампания по Грузии всерьез вот таким страшным катком не проехала. А глубинная Россия и мне очень родной русский Север пострадали больше всего. Если считать потери, то русская революция страшнее всего обошлась именно с Россией.

— Но есть ли смысл цепляться за какие-то образы и памятники старины, которые колесо истории все равно уже перемололо? Может быть, стоит двигаться дальше, формировать новые ценности или заимствовать их?

— Мне доводилось видеть писателей-деревенщиков, которые болгарские сигареты перекладывали в берестяные туески. Конечно, так не надо. Ничего хорошего из этого не получится. Никакой органики из этого не выйдет, никакой преемственности тут нет. Нельзя быть монархистом по принципу «мой дед видал, как царь едал». С этим нужно родиться и нужно, чтобы с этим родились предыдущие поколения. А если разорвано, то, скорее всего, уже не склеить. Восточная Европа как-то еще склеить могла, но там было, все-таки, 45 лет, а тут 75… Да и большевизм у нас был покрепче, чем какой-нибудь болгарский. Вон у болгар даже царь уцелел.

Поэтому я скорее про то, что нужно на это трезво посмотреть, перестать выдавать сегодняшние «под старину» вещи за действительно старинное, а действительно старинное постараться хоть как-то законсервировать и не разрушать дальше. Хотя бы понять ценность вещей, которые подлинны. К сожалению, сплошь да рядом люди этого не понимают. Вот блаженной памяти Юрий Михайлович Лужков сколько раз говорил, что вот в Венецию приедешь — сердце кровью обливается, в каком плачевном состоянии город.

— Вы говорите, что мы живем в третьей стране за 100 лет, но при этом мы — советские. Может быть, мы все же в советской стране продолжаем жить?

— Нет, это уже постсоветская Россия. Но конечно советское нам ближе. И власть, и общество, и широкие народные массы, конечно, советское прошлое воспринимают как свое. Нынешнее поколение не всегда чувствует ценность подлинника. Всем казалось, что от ноля сделать какой-то евроремонт… как в таких случаях Ресин говорил: когда оно строилось, оно ведь было новое. И большинство людей, наверное, убеждены, что нынешний Военторг даже лучше, чем тот, который был построен в 1911 году. Может быть, следующие поколения будут более восприимчивы к этому. Вот ведь сохраняют, не достраивая, Колизей. А ведь какой мог бы получиться в центре Рима спортивно-зрелищный комплекс! Может быть, какие-то есть итальянцы, которые считают, что руины — это плохо. Разные могут быть вкусы, но это должно быть в большей степени решение элит, в том числе — властных, что мы должны потратиться для того, чтобы уже никакой из старых камней не рухнул. А у нас сплошь да рядом сносят даже в Москве, в которой уж сколько раз говорилось, что никогда теперь уже просто ни волосинка не упадет.

— Ваш фильм — это констатация, «памятник стране, которой больше нет», или все-таки призыв к чему-то?

— Мне кажется, не надо нагружать журналистику какими-то несвойственными ей задачами. Поставить вопрос — этого достаточно для функции журналистики. Ответ всякий должен давать сам. Мое дело, наше дело было сделать это достаточно убедительно, чтобы можно было смотреть это час двадцать чистого времени, сколько длится фильм. Мне кажется, что никогда еще на воссоздание дореволюционной России не тратилось такое количество компьютерной графики. Мы старались сделать технологичный продукт. Тем более, что снятое Прокудиным-Горским выглядит потрясающе современным с точки зрения технических параметров. Эти фотографии, слайды можно печатать любым размером, хоть на торцах домов — зерно не лезет. Это такое качество, которое мы даже не можем себе представить.

— Помимо архитектуры есть литература, музыка, которые могут быть связующим звеном между «позапрошлой» и нынешней Россией. Они не выполняют эту функцию?

— Фотография фиксирует материальную культуру. Она не может снять поэзию Пушкина, которая «растяжима на все режимы». Или музыку Мусоргского, которая тоже всегда — русская музыка. Это продолжало жить при советской власти. Кстати, далеко не сразу, Пушкина «реабилитировали» только в 1937 году, к этому странному юбилею — 100-летию гибели. До этого он был знаменем эмигрантской дворянской культуры. Русских полководцев «реабилитировали» в речи Сталина 7 ноября 1941 года разом всех — и феодалов, и крепостников, пленители Пугачева оказались советскими орденами. А до этого они были понятно кто — слуги царизма. Если говорить о цивилизации о множестве других общественно-политических проявлений, то страна лишилась собственности, религии, сословий, у нее не стало ни аристократии, ни духовенства, ни предпринимателей, ни крестьянства при великом переломе 1929-31 годов. Что тогда осталось-то? Читаешь на эмигрантском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа надписи, и все можно узнать. Кто этот ротмистр, кто этот мануфактур-советник, кто действительный статский или кавалер ордена Святой Анны первой степени. Можно прочитать, кто они такие, но прочитать в словаре. Мы не можем понять, почему безутешная вдова написала «мануфактур-советник» и эта строчка — главное, что было в жизни, например, Ивана Морозова, одного из главных русских коллекционеров, который купил «Девочку на шаре». А вот он был мануфактур-советник, олигарх текстильной промышленности, потомственный почетный гражданин. И мы не понимаем, что это такое!

— Вы изучали историю своей семьи, «Цвет нации» вы снимали в том числе на своей родине, на Вологодчине. Вы сравнивали, как эти места выглядели сто лет назад с тем, что там сейчас. Вы чувствовали личную идентификацию с «позапрошлой» Россией?

— Да, в этом фильме я как никогда много сумел снять свою малую родину. Это нынешняя Вологодская область, тогдашняя Новгородская губерния, когда снимал Прокудин-Горский. Но не важны административные границы, это -русский Север, который одной полосой тянется от Пскова до Вятки. Я очень остро всегда чувствовал эти утраты. Потому что нас сначала раскулачили, а потом одного моего прадеда расстреляли. И даже, по горькой иронии, в большой кулацкой избе, где родился мой отец, потом был суд, который следующих осуждал и репрессировал. И я задним числом собирал какие-то вещи, которые мне родные, но не свои — например, мебель расписную, северную. И какую-то работу над собой, чтобы точнее это чувствовать и понимать, я провел. Но вот доподлинно чувствовать это своим…

Накатка дров для обжига руды, гора Иркустан, 1910 год. Фото: Prokudin-Gorskii / Library of congress

Из Череповца ходил пароход «Заря». В одну сторону он шел до Стёпаново, до той деревни, где наша была пристань, в другую — до Топорни, где сняты были одни из самых поразительных фотографий Прокудина-Горского: семья на покосе обедает, фотографии трех девочек… Вот отдельно стоит девушка, самая такая нарядиха, в четырех аж бусах. Это лучше всего получившийся портрет Прокудина-Горского, он чаще всего и цитируется во всем мире. Всякий раз, когда я на компьютере открываю этот снимок, я все равно не могу не оторопеть какие-то первые секунды от яркости этих красок. А есть еще бригада на руднике Бакальском на Урале, где сидит мужиков пятнадцать, из них четверо в розовых рубашках, двое — в красных, двое в салатовых, трое в каких-нибудь синих в белый горох. Мы представления не имеем, какая же это яркая Россия. Даже на уровне этой многокрасочности мы не можем представить, какие были краски, они до нас не дошли нигде, кроме как на негативах Прокудина-Горского.

С одной стороны, я чувствую, что это — мое, потому что я себя уже к этому приучил. Но с другой стороны: я с ума-то не сошел, я же знаю, что в тот дом мы не ездили, где нас раскулачили…